От «арийского первородства» к «справедливому шаху»

Политические элиты Таджикистана после обретения независимости не смогли сразу приступить к «заполнению идеологического вакуума» и выработке консолидирующей государственной идеологии. Вместо этого они насмерть разодрались между собой. Давняя вражда между регионально-клановыми группировками привела к жесточайшей гражданской войне. Как и всякая гражданская война, внутритаджикский конфликт не только не способствовал формированию общенациональной идентичности, но делал проблематичным даже появление более-менее привлекательных идеологем, способствующих хотя бы прекращению насилия и началу диалога. И это притом, что по разные стороны баррикад оказались представители одной этнической группы, исповедующие одну и ту же религию – ислам. Однако клановость с успехом заменила и этническую, и религиозную мотивацию.

Лишь после вмешательства внешних сил, которые, с одной стороны, обеспечили относительную военную победу одного из противников, а с другой – стимулировали процесс «национального примирения», оказавшаяся сильнее регионально-клановая коалиция во главе с тогда еще Эмомали Рахмоновым (с 2007 года – Рахмоном) приступила к выработке некого комплекса государственно-идеологических представлений. По мере утверждения авторитарного режима Рахмонова эти идеологические «наброски» приобретали системный характер и примерно те же направляющие функции, что и у соседних авторитарных режимов. Однако реальная эффективность такой идеологии оставалась и остается весьма низкой.

В горниле гражданской войны

Безусловно, с началом гражданской войны идеология никуда не делась. Можно даже сказать, что конфликт приобрел идеологическое измерение, и каждую из сторон обслуживала соответствующая идеология. Так, вооруженная оппозиция, опиравшаяся, в основном, на горный Памир и район Курган-Тюбе, использовала как исламскую, так и демократическую терминологию. Ведь в ее рядах сражались и приверженцы либеральной демократии, и сторонники исламизма, часть которых не скрывала, что их цель – исламское государство фундаменталистского толка. На первоначальном этапе оба эти течения выступили единым фронтом, объединяющей основой которого была все же идея таджикского национального возрождения.

Партийно-хозяйственная номенклатура, возглавившая Куляб и север республики, исповедовала «советскую» идеологию. В то же время, как отмечает таджикский политолог Абдугани Мамадазимов, основой политической жизни северного Таджикистана и Кулябской зоны стал «народный ислам» – «форма ислама, насыщенная народными верованиями, обычаями и представлениями, нормами и ценностями, т.е. исламизированного адата». Такого рода ислам долгое время существовал параллельно советской идеологии, вполне уживаясь с ней. Кроме того, «народный ислам» отрицал, согласно традиции суннизма, соединение светской и духовной власти. Поэтому, как полагает Мамадазимов, именно такую форму ислама поддержали «представители старой советской элиты».

Однако после окончания войны отправной точкой для построения новой идеологии группировка Рахмонова избрала вовсе не «народный ислам». Мамадазимов пишет: «Оба лагеря были ярыми сторонниками политического суверенитета, где родной язык имел бы достойное место во главе государственности. Спор шел только о характере национальной государственности… Злая шутка делала свое дело, но факт в том, что между боями в одном военном лагере читали веселые рубаи Хайяма, а в другом – мистическую поэзию Аттора. И именно совместное воспевание высокой поэзии своих великих предков на родном языке стало той отправной точкой, когда здоровые силы в обоих лагерях стали прислушиваться друг другу, и мы приобрели долгожданный мир».

Если перевести этот поэтичный текст в более прозаичную форму, то станет понятно, что основой для примирения, национальной идентичности и государственной идеологии был избран этнический национализм. В данном случае это определение не несет никакой нравственной оценки – просто констатация, тем более что никакой другой основы для «идеологического строительства» правящие элиты просто и выбрать не могли. Ислам, даже народный, вызывал у выходцев из советской номенклатуры понятные опасения, советский интернационализм дискредитировал себя, а такие понятия, как «гражданская нация», «права человека» и тому подобное, либо в принципе отвергались номенклатурой, либо просто не понимались ею. Не говоря уже о широких народных массах. Что же до нацменьшинств, то они не являлись значимым политическим фактором, а потому здесь было достаточно ограничиться декларативными заверениями и не допускать слишком явных перегибов в межнациональных отношениях. Что и было сделано.

Гражданская природа формируемого государства, принципы национального и языкового равноправия, охрана прав этнических меньшинств, определение статуса русского языка как языка межнационального общения и так далее получили конституционные гарантии, но они имели, в общем-то, «ритуальный» характер. Не в том плане, что полностью игнорировались, и в Таджикистане повсеместно стала практиковаться национальная, религиозная и прочая дискриминация. Она, конечно, пусть и не повсеместно, практиковалась и практикуется, но не в форме официально одобренной государственной политики. Просто национализм, как наиболее простой способ консолидации общества, управления и манипулирования им, выбирается в качестве официальной идеологии, в то время как «категория гражданства», по выражению исследовательницы Эрики Марат (Кыргызстан), «используется попеременно с этнической принадлежностью, а это препятствует тому, чтобы широкая общественность поняла различия между ними».

Вместе с тем в условиях Таджикистана перед идеологией государственного национализма, особенно на начальном этапе ее формирования, в числе прочих ставилась задача если и не противостоять, то оппонировать условному «исламскому проекту», который в массовом сознании ассоциировался с оппозиционной Партией исламского возрождения (ПИВТ), получившей в числе других оппозиционных группировок представительство в госструктурах. Ну, и, естественно, национализм должен был служить инструментом противодействия исламскому экстремизму, панисламизму и так далее.

Необходимо отметить чисто национальную специфику «идеологического строительства» в Таджикистане. Дело в том, что Таджикистан – единственная ираноязычная страна постсоветской Центральной Азии. Поэтому таджикские идеологи изначально стали противопоставлять Таджикистан тюркскому окружению, более того – видеть миссию таджиков в неком цивилизационном противостоянии тюркам с целью сохранения не только своей идентичности, но и «самости» всех ираноязычных народов. Поэтому в качестве основы для национальной идентичности было избрано наследие, прежде всего, доисламского периода. Сначала речь шла о религиозно-культурном наследии зороастризма (1997-1999), позднее на первый план выдвинулось «арийство» – как якобы изначально, «по крови», свойственный таджикам тип цивилизации. Надо признать, что в этой области местными историками уже достаточно давно была наработана соответствующая идеологическая база. Как отмечает Эрика Марат, «Рахмон в значительной степени следовал за влиятельными историками в продвижении своих идеологических проектов».

Обретение «арийского первородства»

Историческая основа для появления этих проектов была заложена еще в советские времена, точнее, во время так называемого национально-государственного размежевания в Средней Азии. Дело в том, что в 1920–1930 годы четкой национально-этнической самоидентификации у тамошнего населения еще не было – большинство идентифицировало себя, прежде всего, как мусульман. А такие определения, как, например, «узбек» и «таджик», до момента размежевания воспринимались, скорее, как дополнение по формуле «и то, и другое», а не в плане противопоставления – «либо узбек, либо таджик». Тем более что в регионе проживало значительное число так называемых «сартов», причем толкование этого термина местными народами и неместными исследователями было весьма расплывчатым: под «сартами» в разных контекстах могли подразумеваться как нынешние таджики, так и нынешние узбеки. После образования в 1924 году Таджикской АССР в составе Узбекской ССР (в 1929 году Таджикистан стал союзной республикой) пришлось упразднить термин «сарт» и четко разделить понятия «таджик» и «узбек». Но из-за этнической смешанности «межуемых» территорий невозможно было установить четкие этнические границы новых административных единиц. Да и особого желания делать это у советских властей не было.

В ходе размежевания самые плодородные земли, а также такие города с весьма значительным таджикским населением, как Самарканд и Бухара, отошли Узбекистану. Среди таджикской интеллигенции всегда господствовало убеждение, что в Узбекистане десятилетиями проводилась политика тюркизации тамошних таджиков, а таджикское историческое и культурное наследие не столько подвергалось гонениям, сколько «присваивалось» узбеками. При советской власти дискуссии на эти темы, мягко говоря, не поощрялись. Лишь в завуалированной «научной» форме всевозможные «исторические» претензии и притязания попадали на страницы диссертаций и научных статей. Среди авторов таких публикаций, нужно, прежде всего, назвать академика АН СССР Бободжона Гафурова (1908–1977), бывшего с 1946 по 1956 годы первым секретарем ЦК Компартии Таджикистана, а затем возглавлявшего Институт Востоковедения АН СССР. Именно в его работах появился тезис о том, что таджики являются единственным исконно коренным населением региона – потомками древней арийской цивилизации, тогда как предки всех тюркоязычных народов Центральной Азии были пришлыми кочевниками.

Последователи Гафурова в лице таджикских академиков и профессоров Р.Масова, Н.Негматова, А.Турсунзода, У.Гаффарова, Н.Хатамова, К.Айни развили тезис об «арийском первородстве» таджиков и «зафиксировали» его во времени и пространстве: по их утверждениям, древняя арийская цивилизация зародилась примерно 8000 лет назад на территории так называемой Арианы, включавшей в себя всю бывшую советскую Среднюю Азию и большую часть территорий Ирана и Афганистана - от иранского Хорасана и северного Афганистана, нынешнего Таджикистана и других стран Центральной Азии до Китая и Индии.

У этой парадигмы вскоре появилась чисто прикладная сторона, а именно – активно используемый с начала 90-х годов тезис об «историческом» или «большом» Таджикистане. Этот исторический Таджикистан, по мнению некоторых авторов, существовал, по крайней мере, уже 2500 лет назад и был создан еще персидскими Ахеменидами, а потом утрачен в результате происков внешних сил. Так, по мнению С.Аюбзода, «в результате национального размежевания таджики потеряли древние города Бухара, Самарканд, Мерв, Термез, Насаф», а также «такие богатые долины, как Сурхандарья и Фергана, бескрайние степи Карши, Шахрисабза, Джизака и другие».

А вот Нугмон Негматов пользовался термином «маленький современный Таджикистан». Это выражение как бы фиксирует тот территориальный ущерб, который, по мнению историка, был нанесен таджикскому народу при создании его нынешней государственности. Ряд историков во главе с Рахимом Масовым беспрестанно говорили об ущемлении и «узбекизации» таджиков со стороны «пантюркистской элиты» в Узбекистане. Затем следовали далеко идущие выводы: «Если бы эти наши центры, т. е. Самарканд и Бухара, принадлежали нам, если бы сохранились эти политические, экономические, культурные основы, тогда трагедия 90-х годов ХХ столетия в Таджикистане не произошла бы». В общем, за всем этим отчетливо просматривается стремление обосновать претензии на «исконные таджикские земли», в частности, на Бухару, Самарканд и прилежащие территории.

Рахмон плюс «ариизация» всей страны

В начале 2000-х арийские изыскания историков были подхвачены властями Таджикистана, попытавшимися сделать арийство национальной идеей. В качестве главного «истинного арийца» выступил сам Эмомали Рахмонов, издавший свой «фундаментальный труд» в двух томах – «Таджики в зеркале истории. От арийцев до Саманидов». Суть этого творения сформулирована в следующем вопросе: «Имеют ли различные тюркские народности и племена, спустя тысячелетия ставшие хозяевами территорий бывших древних Бактрии, Согда и Хорезма и сегодня с трибун своих национальных государств притязающие на историческое и культурное наследие арийцев, какую-либо общность с арийскими народностями этих краев?» Ответы даются соответствующие.

В Душанбе появился памятник основателю государства Саманидов Исмаилу Самани (874-907) с размещенной на его основании картой «большого Таджикистана», символизирующей неприятие «ущербности» границ нынешнего «малого Таджикистана». Впоследствии широкий резонанс получили сказанные Рахмоновым, видимо, в горячности, слова: «Заберем и Бухару, заберем и Самарканд!»

12 сентября 2003 года президент издал специальный указ, согласно которому «в целях изучения и пропаганды вклада арийцев в историю мировой цивилизации, воспитания поколения в духе национального самосознания, развития связей между народами и культурами» 2006 год провозглашался «Годом арийской цивилизации». Были организованы торжественные мероприятия, а улицы таджикских городов украсили плакатами, славящими арийские корни таджиков. На тех же плакатах красовалась эмблема, наиболее известная как Hackenkreuz или свастика. Правда, таджикские чиновники, такие, как, например, Музаффар Азизов, эксперт министерства культуры Таджикистана, тут же разъясняли, что это «правильная» свастика: «Свастика – это солярный знак, еще называют это «знак Солнца», который почитали древние арийцы. Если направление справа налево, это означает колесо жизни в буддийской религии, а если обратное направление – это колесо смерти. Но кое-кто воспользовался колесом смерти, и нашел здесь смерть свою». В общем, официальный Душанбе всячески подчеркивал, что его «арийство» не имеет ничего общего с «арийством» германских нацистов.

Правда, некоторые выступления теперь уже Рахмона порой очень напоминали кое-что. Речь идет, например, о его обращении к таджикской интеллигенции, в котором он призвал защитить духовные достижения «культурного арийского наследия» от посягательств «внешних сил, наделенных фантастической способностью тотального разрушения накопленных на протяжении веков духовно-нравственных и культурных ценностей народов арийского происхождения». Подобного рода высказывания находились в русле построений все тех же историков, которые еще решительнее стали настаивать на превосходстве «арийской культуры» таджиков над культурой тюркских «кочевников-варваров». Такое противопоставление прослеживалось, в частности, в трудах Н.Негматова «Таджикский феномен: теория и история» и Р.Масова «Таджики: история под грифом «совершенно секретно». Причем характерно, что Масов, указывая на «более низкую» культуру тюрков по сравнению с арийцами, подчеркивал антропологическую разницу между ними (арийцы – европеоиды, тюрки – частично монголоиды).

Интересно, что арийские мотивы в политическом творчестве Рахмона и особенно характерные пассажи в работах «арийски ориентированных» таджикских историков-идеологов встретили весьма сочувственное отношение тех кругов в России, которые сами очень любят рассуждать об арийском прошлом, скажем, славян, а также об «исконных врагах арийства». Это сочувствие можно отследить, открыв ряд ультранационалистических, а то и откровенно нацистских сайтов. Из самого же Таджикистана пошли прямые обращения к «арийским братьям» в России с напоминаниями об «общих арийских корнях». Тот же Масов активно разъяснял: «Когда мы говорим про индоиранские, индоевропейские народы, то имеем в виду арийцев. Там и славяне, и ираноязычные народы – таджики, иранцы, афганцы». Что же до части таджикских участников интернет-форумов, гораздо более раскованных, чем академик, то они довольно часто сопровождают свои заверения в «арийской солидарности» антисемитскими и, естественно, антиамериканскими выпадами.

«Арии всех стран, объединяйтесь! Пишите мне, славяне, таджики, осетины, украинцы», – был брошен клич по форумам одним из таджикских блогеров. Но вот незадача – русские скинхеды никаких чувств «арийской солидарности» к таджикам не испытывают и проламывают головы всем «черным», не делая различий между «арийцами» и «неарийцами».

Это, правда, не мешало самому Рахмону время от времени вспоминать об «общем арийском культурном пространстве, еще тысячелетия назад связавшем Россию и Таджикистан».

Вперед, к победе паниранизма!

Однако Россия все же не была главным адресатом напоминаний об общем арийском происхождении. С течением времени в Душанбе все большее внимание стали уделять поиску альтернативных постсоветскому интеграционных направлений. Причин тому много, но среди главных – общая неэффективность интеграционных механизмов СНГ, недовольство Россией, в частности, ее позицией по узбекско-таджикскому спору из-за водных ресурсов и, естественно, давнее недоверие и противоречия с тюркскими соседями, в первую очередь, с Узбекистаном. Результатом стала выдвинутая Душанбе инициатива (2006) по созданию альянса Афганистана, Ирана и Таджикистана как объединения этнокультурно близких стран. При этом представители Таджикистана почти не скрывали, что рассматривают интеграцию ираноязычных государств в качестве гарантии «нерастворения» Таджикистана в окружающем его тюркском «море».

В 2006-2012 годах прошли несколько саммитов ираноязычных стран, был создан наднациональный Совет сотрудничества, остальная конкретика выглядит весьма скромно. Впрочем, наиболее благосклонно «арийские» пассажи из Душанбе воспринимались в Тегеране. Тем более что «арийство» и комплекс расового превосходства по отношению к семитам и тюркам присутствует в персидском национальном менталитете едва ли не со времен все тех же Ахеменидов. Только вот сам Таджикистан иранцы рассматривают в довольно своеобразной плоскости – в Тегеране эту страну считают всего лишь неотъемлемой частью «Великого Ирана», куда и должны войти все страны с ираноязычным населением. В любом случае Иран воспользовался «арийскими» симпатиями Душанбе для резкого увеличения своего экономического присутствия в Таджикистане, но главное – для усиления своего религиозного, идеологического и политического влияния в стране. Для этой цели использовались иранские культурные центры, широкая сеть курсов по изучению фарси, обучение, в том числе религиозное, молодых таджиков в Иране. Главными составляющими идеологической обработки таджикского населения стали «арийство» в его «чисто иранском» варианте и иранская версия исламского фундаментализма. В конце концов, это стало вызывать определенное беспокойство Душанбе, несколько притормозившего ирано-таджикское сближение в идеологической и культурной сферах.

В целом же «паниранистская» интеграция так и не смогла стать альтернативой интеграции постсоветской (или, как теперь говорят, «евразийской»). В первую очередь, конечно, из-за очень сильной зависимости Таджикистана от России. Отсюда очередная переориентация Таджикистана – на этот раз в сторону возможного вступления в Таможенный, а потом и в Евразийский союз. К тому же «арийский» курс таджикского руководства вызвал резкое отторжение у тюркских соседей, поскольку «мог указать на особенность Таджикистана, намекая на его культурное превосходство» (Эрика Марат). В первую очередь речь идет, конечно же, об Узбекистане. И без того, мягко говоря, непростые отношения между двумя странами получили дополнительное осложнение в виде самой настоящей идеологической войны. В Ташкенте «арийские» идеологемы Душанбе сразу же встретили с негодованием. С узбекской стороны последовал ответный залп исторических изысканий, призванный опровергнуть арийское первородство таджиков. Узбекские историки постарались сузить ареал традиционного проживания таджиков, ограничив его горными районами Памира. Таджики же, живущие в пределах Узбекистана, согласно официальной доктрине, были объявлены частью единого узбекского народа, говорящего на двух языках. Из Ташкента посыпались адресованные таджикским историкам обвинения в расизме. Вместе с тем ряд узбекских историков не удержался от того, чтобы наградить таджиков оскорбительными эпитетами – «отсталые», «невежественные», «дикари», а то и отрицать само существование таджикского народа (некоторые узбекские авторы определяют таджиков как «иранизированную тюркскую дробь» и «фиктивную нацию»).

Резкой по тону полемике между историками пока не видно конца. Здесь, однако, не место анализировать научную достоверность той или иной позиции, тем более, что и с той, и с другой стороны хватает исторических мифов. Главное, что в условиях подчиненности исторической науки государственной идеологии в обеих странах споры ученых далеко не лучшим образом влияют на межгосударственные и межнациональные отношения. И это в регионе, где прения в поисках исторической истины в любой момент могут обернуться жуткой резней. Особенно с учетом того, что в Таджикистане проживает большая узбекская община, а в Узбекистане – таджикская.

Смещение акцентов

Как бы там ни было, но примерно с 2011 года таджикские государственные идеологи были вынуждены несколько сместить акценты. Политолог Вадим Кособородый писал в этой связи: «Таджикские власти крайне беспечно относятся к формированию общественных настроений и идеологической составляющей национальной государственности. Вся работа сводится к лозунгам об арийском происхождении… Что касается противодействия пропаганде идей, не соответствующих принятому курсу на возрождение национально-культурных традиций, ответственность возложена на органы правопорядка, которые в силу коррумпированности и инертности не в силах охватить все разнообразие политических и социальных оппонентов». Под «пропагандой идей, не соответствующих принятому курсу», в первую очередь, имеется в виду пропаганда исламизма и вытекающие отсюда угрозы.

Поэтому в своей идеологической работе таджикские власти пошли на определенное приглушение «арийской идеи» и постарались приподнять исламскую составляющую государственной идеологии, которая всегда там присутствовала хотя бы в виде все того же «народного ислама». А как же иначе? Ведь Таджикистан без ислама немыслим.

Надо сказать, что идеологическое строительство в Таджикистане изначально предполагало наличие в комплексе официально утвержденных идеологем нескольких составляющих, пропагандируемых как бы параллельно. Приоритеты менялись в зависимости от конкретных обстоятельств: какая-то составляющая, например, арийская, выдвигалась на первый план, а другие – несколько затемнялись. Но отнюдь не исключались из официального идеологического арсенала.

В 2009 году президент Рахмон приказал разработать государственную Концепцию по вопросам религии. «Для предотвращения фактов распространения различных чуждых религиозных течений» он предложил назначать имам-хатибов мечетей только из числа выпускников Исламского университета Таджикистана. Позднее в президентских речах все чаще стало появляться напоминание о духовной связи Таджикистана с исламской цивилизацией. С высоких трибун зазвучали призывы к соблюдению исламских норм поведения и общежития.

В целом же нынешняя политика властей в религиозной области, как считает политолог Азамат Султанов, состоит в «продолжении самоидентификации Таджикистана как неотъемлемой части Исламского мира». По мнению Султанова, «президент Эмомали Рахмон пытается разрешить противоречия между традиционным исламом и ростом этносознания путем их объединения в рамках традиционного ханафитского ислама, получившего статус государственного мазхаба (доктрины)».

Вместе с тем религиозная политика администрации Рахмона постоянно корректируется страхом властей «выпустить вожжи», освободив дорогу исламским радикалам. Вот, например, мнение политолога Ильхама Нарзиева: «Сегодня таджикские власти пытаются сделать процесс исламизации общества управляемым… С одной стороны, власти строят гигантские мечети, а с другой стороны – вводят возрастной ценз на посещение мечетей, или начинают кампанию против ношения хиджабов(мусульманских платков)».

Другой эксперт Тохир Сатторов тоже указывает на противоречивость светско-религиозного диалога в Таджикистане: «Власти сначала делают шаг навстречу религиозным настроениям масс, а затем останавливаются и идут назад. Создается впечатление, что у них нет опыта, или они опасаются своей же неожиданной смелости».

Эффективность официальной политики на данном направлении большинство наблюдателей оценивает крайне невысоко, поскольку она не затрагивает объективных причин, питающих экстремизм. Так, по мнению Камола Абдулло, радикализации ислама сильно способствуют проблемы, далекие от религии: рост авторитаризма, коррупция и экономические неурядицы. «Если их не решать, даже полный разгром талибов в Афганистане и Пакистане не сможет остановить угрозу «талибанизации» – деструктивного демодернизационного процесса в Таджикистане», – предупреждает Абдулло. По его словам, «стране необходим диалог внутри самой мусульманской общины, который поможет людям сделать сознательный выбор между исламом и исламизмом, суфизмом и салафизмом».

Для интеграции исламского наследия в официальные идеологические конструкции используется и еще одна составляющая – «культ Исмаила Самани» (в таджикской транскрипции Исмоил Сомони), уже упоминавшегося основателя государства Саманидов, которое считается первым в истории национальным государством таджиков. Вернее, речь идет о неком синтезе религиозной и национальной основ предлагаемой национальной идеи. Ведь государство Саманидов было исламским государством, а Сомони – исламским правителем. Но правителем светским, а не духовным, что соответствует суннитскому принципу наделения мирской властью именно султана (халифа), а не религиозного лидера – имама, как это принято в шиитской ветви ислама. В то же время Сомони – глава национального таджикского государства, то есть совмещает в себе и религиозное, и национальное начало.

Напомню, что составляющие государственной идеологии Таджикистана существуют как бы параллельно, периодически меняясь «первыми местами». Это относится и к «культу Сомони»: на первый план он временно выдвинулся, например, в 1999 году – во время празднования 1100-летия основания государства Саманидов. В 2000 году денежная единица Таджикистана получила название «сомони».

«Приходи, о наш шах!»

В самые последние годы «культ Сомони», помимо синтеза религиозного и национального компонентов госидеологии, стал выполнять еще и функцию своего рода перекидного мостика к другой идеологической концепции – концепции «справедливого шаха». Ее корни таджикские идеологи находят опять же как в доисламском, так и в исламском наследии.

«Воспевание идеи о справедливом шахе проходит красной нитью через всю бессмертную поэму «Шахнаме» великого Фирдоуси. Идея эта, ее зачатки стали формироваться уже при правлении великих шахов первой (но еще легендарной) династии Пешдадидов! Идея о богоизбранности личности правителя (идея «фарн», авестийская «хварна», т.е. «харизма» в политических науках) не только стала формироваться в «золотом (легендарном) веке» великих шахов Джамшеда, Фаридуна, Манучехра и др., но выступила к концу их правления уже как твердый постулат о выборе шаха… Даже новая религия –- ислам, стремительно развиваясь и поглощая на своем пути многочисленные народы и их наследия, стала прибегать к использованию административно-бюрократического наследия иранцев, среди которого концепция справедливого шаха имела ключевое значение», отмечает Абдугани Мамадазимов.

Современную интерпретацию концепции «справедливого шаха» («президенти мардуми») Мамадазимов предлагает сделать основой национальной идеи. Думаю, не надо пояснять, кто именно предлагается в современные «справедливые шахи». Перед последними президентскими выборами во время поездок Рахмона по стране взрослые и дети, собиравшиеся на встречи с ним, встречали президента радостными криками: «Приходи, о наш шах!», «Приходи, о наш господин!»

Последние идеологические изыски, впрочем, не означают, что из идеологического арсенала убран этнический национализм. Ничуть не бывало. Официальные лица по-прежнему нередко позволяют себе высказывания подобного рода, не исключая даже расистские выпады. Вот, например, в июле 2013 года член парламента Саодат Амиршоева заявила, что она против того, чтобы таджички «выходили замуж за представителей других наций – русских, китайцев или других». По ее мнению, такие браки «разрушают генофонд нации». Можно было бы проигнорировать это высказывание депутата, списав его на излишнюю экзальтацию. Однако сам Рахмон, выступая недавно перед таджикской молодежью, настоятельно рекомендовал девушкам выходить замуж имена за таджиков.

И опять об эффективности. Безусловно, все бюрократические уровни демонстрируют высочайшую исполнительскую дисциплину по претворению в жизнь высочайших идеологических предначертаний, но все это носит в основном «верхушечный» характер и довольно слабо влияет на таджикское общество в целом. С уверенностью можно сказать, что государственные идеологи совсем не преуспели в преодолении регионально-клановой раздробленности и формировании пусть даже только общетаджикской национальной идентичности. Не говоря уже об интеграции нацменьшинств. Они, несмотря на высочайшие призывы и заверения, в этом процессе попросту не участвуют. Русскоязычные – потому что уезжали, уезжают и будут уезжать (к примеру, количество русских школ в Таджикистане с 1990 года сократилось более чем в десять раз), а, скажем, узбеки – потому что не особо и зовут, а если и зовут, то зачастую в такой форме, что участвовать не хочется.

Ограничителем всеобъемлющего идеологического охвата является и сохранившийся в Таджикистане политический и, соответственно, идеологический плюрализм (концепция «справедливого шаха», например, была сильно раскритикована в продвинутой части таджикского общества). Хотя власти делали и делают многое, чтобы «зачистить» политическое поле и унифицировать страну. Но и здесь есть ограничитель – нынешний плюрализм своими корнями уходит в эпоху гражданской войны, как в политической, так и в регионально-клановой плоскости. Окончательная «зачистка» будет означать открытый отказ от национального примирения и вновь раздует все еще тлеющие угли кровавого конфликта 1990-х. Впрочем, о каком всеобъемлющем идеологическом охвате можно говорить, когда центральное правительство в Душанбе фактически не имеет полного контроля над всей территорией страны (над Горным Бадахшаном, в частности)…

Михаил Калишевский

Международное информационное агентство «Фергана»

От «арийского первородства» к «справедливому шаху»